В каждом институте был так называемый курс общественных наук. Открывался он историей КПСС, затем шла философия, включавшая в себя два раздела – диалектический и исторический материализм. Потом – политэкономия капитализма и социализма, тоже в двух разделах, с экзаменом по окончании каждого. Венцом же курса, его завершением, был «Научный коммунизм».

В педагогическом институте начинался он со второго семестра четвертого курса, проходил весь пятый и выносился на госэкзамены. Для меня этот предмет так и остался загадкой. На любой другой можно было посмотреть как-то сверху, представить схему его. Пусть факты искажены или материал тенденциозен, но представление о том, что следовало говорить на семинарах, было.

- Ой, девочки, - воскликнула, зайдя в нашу небольшую аудиторию, студентка Белла, - я такую неосторожную фразу сказала сейчас в троллейбусе.
Группа состояла из 12 человек – десяти девочек и двух мальчиков: Сережи Абрамова и меня. Все приготовились слушать, что скажет Белла.

- Еду я в троллейбусе в институт, - продолжала Белла, - рядом сидит студентка курсом помладше и спрашивает насчет политэкономии. Они же ее только начинают изучать. Сейчас у них первый раздел, про капитализм. Ну, я ей и говорю, что здесь все достаточно просто, прибавочная стоимость, понятно кто кого обманывает. А вот дальше – посложнее, когда они приступят к политэкономии социализма, насчет обмана-то. У меня это вырвалось непроизвольно, ладно еще троллейбус был полупустой.

В «Научном коммунизме» зацепиться было не за что. Мне он представлялся набором цитат и шаманских заклинаний – «будет». Типа: «Партия торжественно провозглашает, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Не суть, что было, что есть, главное – будет. Еще пафосно заявили, что вывели новую историческую общность – Советский народ. Создали про коммунизм науку и вывели. Поступил я в институт в 1972 году, тогда примерно и «образовалась» эта общность – Советский народ.

Лекции по «Научному коммунизму» читал завкафедрой В.А.Хренов. Среднего роста, с мясистым красным лицом и белоснежным «ёжиком» на голове. Передвигался он не просто степенно, а как-то уж очень конкретно, уверенно по хозяйски шагая, и никакая сила, казалось, не собьет его с ног. Его интонация напоминала мне армейского старшину: «Та-ак! Щас посмотрим!» Воевал он в морской пехоте, о чем иногда напоминал курсу (120 человек) на лекциях. «Нас в армии было трое с такими фамилиями: Засадихин, Выпираленко и я, Хренов. Они потом сменили фамилии, а я, как был Хреновым, так и остался!»

Мы знали, что классики марксизма были людьми очень скромными в быту. Всю свою жизненную энергию они отдавали служению народу. Из современных «классиков», творчески развивающих марксизм, Виктор Артемиевич Хренов особо выделял Суслова. Повышая голос, и поднимая вверх указательный палец, Хренов трепетно говорил: «Михаил Андреевич Суслов сказал на последнем Пленуме»… Далее следовала непереводимая, как мне казалось, на нормальный человеческий язык цитата из речи партийного идеолога.

Михаил Андреевич был, безусловно, скромным советским тружеником. Ходил он в калошах, что само по себе характеризовало его как экономного человека - ботиночки не так изнашиваются. Приходилось верить Хренову, что и во всем остальном товарищ Суслов был образцом для подражания.

Виктор Артемиевич мог говорить что угодно и вести себя как угодно. Абсолютно безнаказанно. Поговаривали, что он учился в Высшей партшколе с теми, кто потом сделал большую партийную карьеру. Как, например, член Политбюро Соломинцев.

- А ты что это тут передо мной беременная расселась, - спрашивал сурово преподаватель Хренов студентку, - думаешь меня разжалобить?! Не выйдет!
- А почему вы так грубо со мной разговариваете? – возмущалась студентка, - я пожалуюсь на вас в деканат.
- Ха! Иди, жалуйся! Там такие же дуры, как и ты, сидят! – ответил «джентльмен» Хренов.

Мне повезло, что семинары в нашей группе он не вел. На них приходил высокий, лысый, добродушный старичок за шестьдесят по фамилии Корнфельд. Объявляя вопрос, он спрашивал желающих ответить. Таких сначала не находилось. Он удивленно говорил: «Что же получается, никто не знает? Тогда я вам расскажу». На второе-третье занятие мы стали распределять между собой вопросы семинара, и кто будет дополнять основных выступающих.

Это была мука. Мне стыдно было признаться товарищам по группе, что я ничего не понимаю. По молодости это особенно угнетало. Вроде все на русском языке, слова, в принципе, понятные, но суть. Суть была какая-то запредельная. Я дивился, глядя как девочки вставали на семинарах и говорили бойко и долго ни о чем, пока их не остановит преподаватель. И пытался с умным видом дополнить сказанное, в их же словоблудском ключе, подсознательно попадая в тему. За дополнения ставились плюсики – активность на семинаре.

А на лекции Хренов рассказывал всему курсу, будто бы композитор Соловьев-Седой говорил ему, что не смог бы написать ни одной песни, не знай он так хорошо «Научного коммунизма».

Очень сильно Виктор Артемиевич не любил советника президента США по национальной безопасности, первого директора (1962 год) американского Института по вопросам коммунизма Збигнева Бжезинского. Как будто тот ему что-то должен и упорно не хотел отдавать. Произнося на лекции его фамилию, Хренов изображал на лице такой негатив, что девочки в первом ряду, около трибуны, опускали головы – вдруг начнет плеваться.
«Доставалось» и американскому госсекретарю Г. Киссинджеру, да в принципе всем, кто не стоял на «марксистско-ленинской платформе».

Верил ли наш преподаватель тому, о чем вещал из-за своей фанерной кафедры? Не берусь судить, всегда хотелось задать ему этот вопрос. В других институтах не было такого напряжения, связанного с «Научным коммунизмом». Преподаватели там были, так сказать, спокойные. А друзья слушали раскрыв рот, когда я им рассказывал про оголтелость Хренова.

Конспекты мы переписывали с уже проверенных. А вот студент Володя Русинов печатал на машинке гораздо быстрее, чем писал авторучкой. Напечатанные конспекты он и предъявил в кабинете Хренову. Тот просто рассвирепел. Конспекты по идее должны писаться в библиотеке. Берет студент произведение какого-нибудь классика марксизма-ленинизма, прочитывает и тезисно записывает основные мысли. Скорее всего, Виктор Артемиевич обиделся за классиков марксизма-ленинизма, что их не хотят читать. Игнорирует студент первоисточники. А конспект – вот он, пожалуйста. Напечатанный даже проще читать, если возникнет необходимость.

- Пошел вон, машинист! – орал Хренов, швырнув Володе напечатанные листы, используя при этом, ну так, «по мужски», ненормативную лексику.
- Ты сам дурак, - сказал Володя, глядя в преподавательские глаза, - не хочешь смотреть конспекты, так и не смотри. Чего разбазарился?

Сказать, что Хренов охренел – явная тавтология, но это было именно так. Подобной реакции Виктор Артемиевич никак не ожидал, и даже как-то по-своему зауважал Володю. Стал здороваться, спрашивать как дела, предлагать сигарету.

Облик Хренова не вязался с обликом преподавателя гуманитарного вуза. А он, как знаток своего дела, читал лекции и в общественном институте марксизма-ленинизма. Такое вот «единство и борьба противоположностей».

Перед госэкзаменами Хренов объявил курсу, что не потерпит на своем экзамене студенток в брюках, «не говоря уже о всяких разных полосатых». «И никаких мне тут карлов марксов усатых – волосатых», - закончил Виктор Артемиевич, для убедительности стукнув кулаком по трибуне.
«Мой родной сын отпустил усы, - сообщил Хренов курсу, - я с ним обедать за одним столом не могу!» Вот ведь до какой степени не нравились ему усы. Не удивительно, что стучал кулаком по трибуне, прямо как Хрущев. Тот, правда, стучал ботинком, и по другому поводу.

Отличницы всегда стремились первыми сдавать экзамены. А те, кто чувствовал себя не вполне уверенно, шли в конце. В этом был свой резон – к концу экзамена преподаватели утомлялись, и, казалось, были менее пристрастны.

Госэкзамен по «Научному коммунизму» выглядел так. В 8 утра в аудиторию запускали пятерых студентов. Они брали билеты и садились за столы готовиться. Преподаватель находился в комнате не постоянно, часто выходил курить в коридор. Да и вообще ему не нравилось просто сидеть целый час и тупо смотреть перед собой.
Недалеко от двери, за отдельным столом, сидела секретарша. Считалось, что она как бы присматривает за студентами. В 9 часов приходили члены экзаменационной комиссии, и начинался сам экзамен.

- Девочки, - обратились мы с Сережей Абрамовым к нашей первой группе (всего было 6 английских групп), - пустите нас, пожалуйста, в первую пятерку. Вы ведь не будете списывать?
- Нет, не будем, - отвечали девочки.
- А мы будем. Не думайте о нас совсем уж плохо, но будем. Нам необходимо быть в первой пятерке.

Нас пустили, и мы усердно стали списывать, когда Хренов ушел. Секретаршу мы не боялись – она была своим человеком.

В 9 часов пришли члены комиссии, и начался экзамен. Отвечать я пошел третьим. Только начал первый вопрос, как Хренов резко сказал: «Давай второй вопрос!» То же произошло и со вторым вопросом билета. Перейдя к третьему, преподаватель вдруг заявил: «Ничего не знаешь! Бери второй билет!»

Конечно, это был шок. Я покорно взял другой билет и побрел назад, за свой стол. Вспомнилось, что кто-то когда-то (поговаривали) не сдал у Хренова экзамен, и ему пришлось пересдавать через год. О настроении говорить не приходилось, не было его, настроения. Я ощущал себя даже не в прострации, а в каком-то вакууме. Теперь мне предстояло отвечать после всех групп. Времени на подготовку, практически, весь день. Я передал через отвечающих записку «на волю» с вопросами моего билета. Получил ответы на них, когда Хренов выходил покурить. Члены комиссии, скорее всего, видели эти маневры, но вмешиваться не стали.

Итак, я сидел подготовленный, а время как бы остановилось. Что на этот раз выкинет педагог, было неизвестно. Еще вспомнилось, как знакомая рассказывала, что шла на «красный» диплом, а Хренов просто взял да и поставил ей тройку. Она разрыдалась, а Виктор Артемиевич обнял ее по отечески и, успокаивая, сказал, что она его лучшая ученица, и он готов взять ее к себе на кафедру – высший комплимент.

Наконец пошел я – последний экзаменуемый. Говорить, в принципе, и не пришлось. Говорил, ругаясь, Хренов. Обличал меня по полной программе, и очень эмоционально. Вскакивал со своего стула, буквально подбегал ко мне с разных сторон, наклонялся, вглядываясь в мои «оппортунистические» глаза. Говорил о каких-то принципах, которые существуют уже 60 лет. Что за принципы такие? Переспрашивать было неудобно, и я сказал: «Ну, мне-то не 60 лет». Хренов кинулся в обход длинного (под зеленым сукном) экзаменационного стола и рухнул на стул.

Доцент кафедры педагогики Марина Владимировна Порхунова стала его успокаивать словами: «Водички, Артемич, сейчас, сейчас налью водички. Все хорошо». И налила, и подала «Артемичу» стакан живительной влаги. Тот жадно выпил и, тяжело дыша, обратился к комиссии: «Ну что? Отпустим этого?..» «Да, да, отпустим», - с готовностью закивали члены комиссии, которые, было видно, и так устали, а тут еще этот спектакль в конце.

- Ладно, иди отсюдава, - великодушно разрешил Хренов.

Потом я узнал, что тройку-то он мне поставил сразу. Просто решил наказать меня, продержав в напряжении весь экзамен, за то, что я не подстригся и не сбрил усы.

Я не держу на него зла. Для меня он был живым олицетворением коммунистической эпохи. Когда в 2002 году, на 25 летии окончания института, я услышал, что Хренов умер, то неожиданно для себя осознал, что умерла целая эпоха.